Мысли:


Александр Дугин
Литература как зло

1. Литература: QUID?

Вопрос: “что такое философия?”, “зачем поэзия?” и т.д. вслед за Мартином Хайдеггером задаются постоянно. Мысль возвращается к своему истоку, снова и снова исследует механизм своего происхождения, появления. О смысле литературы говорится гораздо реже. Наше русское общество явно живет в иную эпоху, чем наши соседи с Востока и с Запада. Поэтому нас отличают многие архаические черты. Одной из них является довольно устаревший просвещенческий наивно-оптимистический культ литературы и литераторов. А любой культ не выносит постановки под вопрос его истоков, ответ в нем возникает заведомо прежде вопроса, который лишь инсценируется апостериори.

Задать вопрос “что такое литература?” вполне своевременно и уместно, не слишком ретро, но и не слишком преждевременно.

2. Литература как заговор

Литературой называется любой несакральный, неадминистративно-хозяйственный (технический) и не хроникальный текст. В полноценном и органичном традиционном обществе литературы не было и не могло быть, так как вся письменная культура (так, где она наличествовала) сводилась к трем упомянутым категориям: это были либо священные тексты, либо административные указы и хозяйственные записи, либо хроникальные повествования. Конечно, и это деление весьма условно, так как эти три разновидности текста в мире Традиции тесно переплетались между собой. Религиозные и культовые элементы, символические комплексы пропитывали не только ткани исторического повествования, но постоянно вкрадывались и в самую утилитарную техническую область, иллюстрируя прагматические хозяйственные тексты ссылками на этику, мораль, мифологию, ритуализм и т.д. Все это не литература. Литература определяется по контрасту, как нечто сущностно иное, отдельное, использующее текст, язык сакральных и административных записей, но в радикально новых целях.

Литература возникает там, где протекают процессы десакрализации, разъятия основных элементов сакральной реальности, декомпозиция общей интегральной картины. Таков ее основной смысл существования, ее генезис. Литература по истокам своим есть контестация, постановка под вопрос, эпатаж, вызов, интеллектуально-концептуальный бунт. Не метод несогласия, но само несогласие.

Литература возникает в разлагающихся традиционных обществах и воплощает в себе сложнейший и интереснейший процесс десакрализации текста. Священный текст как правило считается имеющим божественное происхождение, сверхчеловеческий источник. Он не имеет автора, за ним не стоит личности, он принципиально архетипичен, сверхиндивидуален, поливалентен. Он заключает в себе многоплановую парадигму, применимую к самым различным уровням реальности — от космогонических до личностных, от ритуальных до социальных. То, что это не является литературой, очевидно. Это нечто противоположное ей.

С другой стороны, хроникальные и технологические записи также безличны и нелитературны, хотя и по иным причинам. В них субъектом текста выступает не “сверхиндивидуальное”, “надчеловеческое” существо, а обезличенная функция, также описывающая архетип (или отклонения от него), но уже на чисто техническом уровне. Современные историки-ревизионисты, разглядев в разнообразных хрониках единую математическую модель, сделали на этом основании совершенно ложный (но эпатажно-остроумный) вывод относительно глобальный фальсификации древней истории. На самом деле, противоречие состоит в том, что органичное традиционное общество не знает не только литературы, но и истории (как одномерного строго диахронического процесса), поэтому хроника пишется в соответствии с заведомо заданным мифом, который предопределяет интерпретацию событий, и в конечном счете, сами события. Язык есть миф, причем в традиционном обществе этот миф вполне эксплицитен. А согласно современной гипотезе Уорфа-Сэйпера “язык, на котором мы говорим, выковывает ту реальность, с которой мы имеем дело”. В традиционном обществе — это основополагающий, очевидный всем факт, без мифа нет реальности как гносеологического плана. Русское слово “вещь” происходит от слова “ведать”. Знание, составленное из компонентов языка, сращенное с языком, постулирует предмет, который вступает в бытие только тогда, когда о нем “осведомлен”, “уведомлен” человек, когда у него есть лунка в поле интерпретаций и название.

Литература возникает как попытка оторвать язык от мифа, язык от языка, текст от всеобщего контекста. За самим этим начинанием явно проглядывают тона катастрофы, глубинного кризиса, дающего о себе знать. Литература стремится реорганизовать языковую реальность, а значит, гносеологическую реальность, а значит всю реальность вообще, по новым меркам, в соответствии с новыми закономерностями. И за такой колоссальной, захватывающей авантюрой просвечивает совершенно новый субъект — неразвоплощенный, сверхчеловеческий автор, инспиратор сакральных текстов, пророк-визионер развернутых многомерных институционализированных культов, обезличенный как сакральной подготовкой, так и иными техническими способами экстатического выхода за грани человеческой нормы, но некто иной, новый, не бывший, пока до конца не ясный, претендующий на то, чтобы стать на место всех почитаемых демиургов.

Налицо субверсия, подрывная деятельность, заговор, революция, сложнейшая интрига, направленная на то, чтобы вывести на первый план нового субъекта, неведомого сакральному миру, традиционной цивилизации.

Литература есть заговор. Заговор против Традиции, против сакрального, против мифа.

3. Литература против текста

В случае современной литературы это очевидно. И здесь нетрудно понять, какой именно новый субъект прятался за этим сложнейшим маневром. В глубине литературы, в лабиринтах ее процессов скрывался человек, автономный индивидуум, та фигура, которой не знали миры Традиции. Это он решил освободиться от мифа, сбросить многомерные пласты сакрального. Он пошел на эксперимент опасного выяснения собственной идентичности через спирали нигилизма. Литература — это попытка автономного человека встать на место сверхчеловека, на место божественного, законоутверждающего, внешнего, трансцендентного субъекта. Через литературу автономный человек решил создать новый мир, новый текст, новый строй, новый язык. Но разве в традиционной цивилизации не было человека?

Конечно, не было. Это слово понималось иначе, как переходная стадия, как маска, как ритуальная функция, как онтологический костюм. Человек постулировался мифом в качестве одного из звеньев реальности, но сама эта реальность, постоянно сталкиваясь и взаимодействуя с божеством, пульсировала в особом ритме, будоражащем бытийные страты, и понятие человек сдвигалась, мутировало, подвергалось метаморфозам, подчиняясь пульсу сакрального. Человек был условно обозначаемой стадией между богом и животным. Поэтому он не был ни автономным, ни суверенным, ни индивидуальным. Он мог дробиться, разлагаясь на составляющие компоненты, и преображаться в высшие сущности. Цари и жрецы не были людьми по своей близости к богам. Чернь и рабы тоже не были, но по иной причине — слишком похожи были они на животных.

В традиционном обществе некому было восставать на миф, ставить под сомнение правомочность сакрального текста. Этот текст, как и сама ткань общества, был открыт сверху. Отсюда вытекает, в частности, преображающая сила молитвы. Молитва — антилитература. Совершающий ее произносит текст, являющийся архетипическим, чаще всего анонимным или принадлежащим святому, слившемуся с архетипом. И пиком напряжения такого текста является получаемый ответ, внимание трансцендентного сверхчеловеческого субъекта. Сакральный текст есть лестница метаморфоз. Тот, кто хочет преодолеть себя, идет по нему безостановочно. Пассивных и нерадивых он держит в узде.

Литература есть стремление создать замкнутый, закрытый текст, который вращается вокруг человека, не собирающегося преодолевать самого себя, но при этом отвергающего сакральную дисциплину, призванную сохранить в нем начатки достоинства даже против его воли.

Из чего строится литература: из описания или творения реальности, компоненты которой соединяются между собой по произволу автора, вопреки логике мифа. Здесь бунтом пропитано все. Не социальная сатира или критика нравов составляет подрывное содержание литературы. Это уже прагматическое выхолащивание ее изначального посыла, в некотором роде, ее саморазоблачение. Само описание мирного пейзажа индивидуальным автором есть высшая форма богоборчества, радикальная антисакральная диверсия.

В традиционном обществе пейзаж имеет сакральную нагрузку. Если фрагменты его описания попадают в канонический текст, они автоматические встраиваются в общую ткань мифа, приобретают священную нагрузку, преображаются в элемент ритуала или иконографии. Гора и дерево, камень и река, пустыня и океан, цветы и травы, упоминаемые в священных писаниях и мифах суть узлы посвятительного знания, вовлекающего в структуру реальности, организованную по особому плану, где каждому есть свое место. Пейзаж в сакральном тексте выполняет ту же педагогическую функцию, как и все остальные моральные, религиозные или ритуальные предписания, в нем содержащиеся: он подталкивает к тому, чтобы найти свое место в ткани мифа, вспомнить свое подлинное имя, осознать символизм той конкретной ситуации, в которой человек пребывает, по действенной, преображающей аналогии с архетипической картиной, о которой повествует миф. Сакральный текст изымает того, к кому он обращен, из обыденной, невнятной, непреображенной реальности, где вещи давят фактом своего грубого, неосознанного, несимволизированного наличия, и вводит его в парадигматическую ткань волшебного инобытия. Простое дерево, рядом с которым находится человек, знакомое до каждой извилины коры, вдруг представляется отблеском Древа Мира, растущего корнями вверх. Восприятие затуманивается, в субтильном исступлении начинается череда самоотождествлений... И уже сам человек становится деревом, по его телу бегут небесные соки, крона мыслей овевает телесную форму, ему молниеносно открывается смысл вертикальности ствола. Геометрия и ботаника, атмосфера и анатомия преображаются в небывалое повествование о скрытой структуре бытия. Тонкие голоса, легкий ветер, таинство снежинки, ее геометрия, прочитывается послание, зашифрованное в зубцах далекой горной гряды.

Но литература делает нечто прямо противоположное. Описание пейзажа есть не исступление, не освобождение от материальности, но, напротив, ее утяжеление, ее абсолютизация, нагнетание ее удушливого наличия. Литератор, описывающий пейзаж, удваивает плоть, замыкает бытие в фактичности его имманентности. Тем самым, он фиксирует и самого себя, удерживает от распада от метаморфоз, от соучастия — добровольного или принудительного — в сакральном ритме мира. Если сакральный язык служит для снятия давления плотского наличия вещи, то литературный язык наоборот, пытается представить слово как вторичное отражение предмета или процесса, как дополнительный, прилагающийся к нему апостериори элемент. Получается, что вещь порождает описание, а не описание вещь. Литератор, таким образом, не просто предлагает свой собственный миф взамен мифа общепринятого, он тщится стать созидателем именно конкретной, вещной, предметной реальности, которую он порождает и учреждает уже тем, что отказывается использовать язык и текст для ее снятия, ее эвопаризации, ее истончения до уровня когнитивного эллампсиса.

Литератор творит не миф, но мир, и даже в индивидуальных и самых смелых фантазиях, он косвенно укрепляет непоколебимость давящего ансамбля плотных форм, так как бежит от них в слабосильный, истеричный произвол, оставляя вес непреображенного бытия довлеть с еще большей угрюмостью и фатальностью.

Важный вопрос: литература — это источник десакрализации, агрессивный злоумышленник, или экран, отражающий синдромы объективных трансформаций космической среды? Заслуживает ли литература того, чтобы быть совокупно сожженной на первом же витке возвращения к сакральной норме?

Ответ отложен.

4. Невозможность абсолютной литературы

Уже возражают люди, знакомые с трудами структуралистов или прочитавшие блестящие интерпретации Мирчи Элиаде традиционных парадигматических сюжетов, наводняющих современную литературу (высокого и низкого жанров): литература сама по себе есть миф, она не может выдвинуть ничего нового, и банально черпает из арсенала бессознательного все те же сюжеты и ситуации, которые мы встречаем в архаических ритуалах и легендах. Следовательно, литература не может быть отождествлена только с десакрализацией, в ней отчетливо прослеживается и элемент ресакрализации.

Это правильный довод, и требует он от нас некоторой коррекции изначального тезиса, от которого мы, впрочем, не собираемся отказываться.

Итак: одно дело заявить о необходимости десакрализации, а другое дело осуществить это на практике. Вне сакрального, вне мифа, вне Традиции не существует вообще ничего. Поэтому совершенной литературой были именно “нудистские” издания сюрреалистов, представляющие собой аккуратно переплетенные чистые белые листы бумаги. Да и то, такой объект может быть расшифрован во вполне сакральных терминов как опора (“янтра”) для размышления о состоянии изначальной субстанции бытия, не затронутой созидающей, организующей волей активного принципа. В исламском эзотеризме белый лист и его символизм играет огромную роль. Так что даже самый радикальный литературно-нигилистический ход имеет все основания для того, чтобы получить интерпретацию в сакральном контексте, т.е. не быть до конца литературой.

Поэтому уточним: когда мы употребляли выше термин “литература“ , мы имели в виду не факт, но намерение, тенденцию, неявную и часто неосознанную (почти никогда не продуманную до конца) декларацию. Человека, который был бы только человеком, а следовательно, имел бы возможность создать идеальную литературу, “абсолютную литературу”, конечно, не существует. Это фикция, пожелание, выдаваемое за действительность, претензия и воля, не способные реализоваться в полной мере по онтологическим соображениям. Только сейчас, когда проводятся первые опыты по клонированию людей, можно предвидеть появление “автономного индивидуума”, “человека в чистом виде”. Быть может, он и сумеет создать нечто напоминающее эту “абсолютную литературу”. А пока...

А пока литература в чистом виде есть едва уловимая черта, расплывчатая грань, оставаться на которой не удается никому вопреки всем стараниям. Эта черта пролегает между одним мифом (назовем его внешним или общепринятым) и другим. Литература выражает распад сакральной формы, десакрализацию текста. Но в реальности она не способна долго и верно следовать только этой тенденции. И как следствие, тут же, практически мгновенно, в ней утверждается, всплывает, проступает новый миф. Предвкушение онтологического дна, темной холодцеообразной массы ничто, дает такой импульс человеку, заглянувшему в сущность литературы, что он в панике всплывает к привычным формам, хватаясь за останки сакрального, копошащиеся в бессознательном, чтобы скорее скроить новую структуру на место старой.

Ресакрализация может идти по разным руслам. Самое распространенное: отвергая одну (как правило, доминирующую) сакральную форму, разлагая ее органическую ткань, стихию ее преображающего текста, литератор принимает за основу иную сакральную форму, которая и выступает отныне в качестве компенсации. Это новой сакральной формой может быть еретическая версия того же рода, что доминирующая религия или экстравагантный культ, или учение эзотерического братства или оккультной ложи. В любом случае, десакрализация и ресакрализация идут параллельно. Тогда литература повернута своей подрывной стороной вовне, к некомпетентному, профаническому большинству, а утвердительной стороной — к “посвященным”. Скандальная полупорнографическая проза Боккаччо есть одновременно субверсия для католической нравственности, ликвидаторская акция, направленная против конвенций цивилизации Ватикана, и вместе с тем компендиум герметических и розенкрейцеровских доктрин, легко читаемых между строк и понятной половине просвещенных европейцев того времени, непременно состоящих в какой-нибудь ложе. Такова вся “литература” Средневековья и Возрождения, которая может быть названа “литературой” лишь условно: это полифония ироничной многомерной коммуникации тайных обществ, герметический гипертекст адептов натуральной магии и алхимии, столь же стройный и строго организованный, как канонические формы теологических трактатов, житий святых или папских булл. Это “литература” только с одной стороны, для наивных прелатов и простаков-буржуа. Но и здесь необходимы поправки, так как средневековый и возрожденческий быт европейских горожан был также напитан “параллельной религиозностью”, своего рода “бытовым герметизмом”, а поэтому не следует недооценивать их интерпретационных возможностей и естественного владения языком герметических шарад. Это подробно исследовал гениальный Грасе д’Орсе, к которому отсылаем за углубленным и развернутым комментарием нашего тезиса.

Сложнее с литературой Нового Времени. Но и здесь далеко до чистоты. По инерции культурный человек Европы состоял в какой-нибудь ложе. Их влияние демонизировалось клерикальными реакционерами, но столь же полемически и безосновательно преуменьшалось воинствующими либералами. На самом деле, ложи дают идеальный ключ практически ко всей литературе XVIII-ХIХ веков. Взять хотя бы Дюма или Бальзака: каждый текст имеет строго два уровня — масонский и профанический, каждая сцена, каждый сюжет, каждая интрига изящный намек для “братьев” и иллюзионистский фокус для профанов. Но снова не следует забывать тот факт, что в XVIII и XIX веках любой человек, умеющий читать и имеющий такую возможность почти наверняка состоял в том или ином “тайном обществе”. Первый массовый читатель классиков, действительно, совершенно ничего не понимающий в системе герметических аллюзий т.н. “классической литературы” появился только в нашем столетии, да и то в больших масштабах исключительно в “соцлагере”, поставившем себе целью облагородить и подогнать до воображаемого “среднего уровня” представителей социальных низов. В буржуазном мире к “демократизации” литературы относились намного прохладней, и по определенной традиции интеллектуалы Запада и сегодня сплошь и рядом навещают разнообразные “ложи” или их модернизированные аналоги.

Особый смысл имеет “советская литература”, изначально имевшая осознанный антисакральный характер. Но если в этом и удалось достичь некоторых результатов методологически, — “Мать” Горького, действительно, с трудом поддается возведению к архетипическим моделям бессознательного (хотя неужели само название не вызывает ярчайших ассоциаций?), — то в общем контексте этого грандиозного предприятия просто всплыл новый архетипический континент, законченный коммунистический миф, столь же некритичный, тоталитарный, общеобязательный и по-своему логичный, как и всякий другой.

И наконец, последний случай: экзистенциалистская литература. Здесь многие линии, заложенные в изначальном векторе, доведены до логического предела. Сознательно и последовательно десакрализирован сюжет. Тщательная работа проведена над освобождением языка от конотаций и привычных аллюзий. Но в результате не “абсолютная литература”, а “абсолютное мифотворчество”. Экзистенциалистский автор под невероятным беременем разбуженного нигилизма вынужден спасаться от индивидуальности — либо через создание собственного культа личности (именно это лежит в основе того почитания деятелей культуры, которым отличается все Новое Время и особенно ХХ век), либо через клинические формы “добровольного безумия”. Вакуум же заполняется уже сознательным “мифологизированием”, пусть заведомо индивидуальным и поэтому ироничным, но безудержным, истеричным, паническим. Если экзистенциалист не примыкает к новейшим мифологемам, имеющим общественное измерение (коммунизм Сартра и Арагона, фашизм Хайдеггера, неохристианство Марселя и Ясперса и т.д.), он стремится создать свою собственную религию, произвольно и сознательно играя с психическими архетипами, как цитатами.

Но в этом направлении ХХ век не дал ничего такого, что качественно превосходило бы гениальные опыты Де Сада и графа Лотреамона. Эти два колосса литературны в большей степени, нежели все, что было написано за последние 200 лет.

5. Несколько слов о дьяволе

Ресакрализация соприсутствует литературе, но это вынужденная мера, это всплытие преграды, охраняющей человека от нигилистической и невозможной перспективы превратиться в “только человека”. Но это не вытекает из сущности литературы, так как в этом случае она была бы всего лишь еретическим, спорным или просто альтернативным “сакральным текстом”, произвольным авторизированным “эпосом” или экстравагантным “визионерством”, экзорцизмом расстриженных пифий.

Сущность литературы в невыполнимой претензии укрепить, удвоить грубую плотность наличного мира, довести восприятие реальности и соответственно ее саму до температуры абсолютного нуля. Если это не удается, то лишь от слабости и хилости тех, кто встал на эту опасную, нигилистическую, подрывную стезю.

Литература в своей наиболее чистой форме есть самый последовательный и самый радикальный сатанизм.

Но пока мы не ответим на поставленный несколько выше вопрос, мы не смеем и вынести однозначную моральную оценку этому факту. И снова: “литература — это источник десакрализации, агрессивный злоумышленник, или экран, отражающий синдромы объективных трансформаций космической среды?”

В более общей форме: безусловный факт существования дьявола — является ли он сам по себе злом, или злом является принятие дьявола за кого-то другого?





Dime's Book
Смысл любви
Афоризмы житейской мудрости
Эмиль
Смысл творчества
Гобсек
"Бедная русская жизнь"
О жестокости
Известные о нравственном
Известные о нравственном-2
Крылатые выражения
Кое-что о воспитанных людях…
О духовной власти в России
Сущность творчества
Оправдание добра
Стойкие мысли
Так говорил Заратустра
Семья
Литература как зло
Мысли о смерти
Лунь - Юй
Некрофилия в нашей повседневной жизни Утопия
Сайт управляется системой uCoz

Сайт управляется системой uCoz